Город-Облако

<\/u><\/a>

Джон Рональд Руэл Толкиен

"Лист Ниггла"

Жил некогда маленький человек- назовем его Нигглом, а иначе Простецом, которому предстояло долгое путешествие. Он не хотел трогаться в путь, уже сама мысль об этом казалась ему неприятной, но выбора у него не было. Он знал, что настанет время и придется сниматься с места, однако ж не спешил с приготовлениями.
Наш Ниггл был художником не из тех, что имеют успех, слишком много находилось у него разных дел. По большей части дела эти казались ему попросту нудными, но исполнял он их добросовестно, если только не удавалось отвертеться, что, на его взгляд, выходило нечасто, потому что законы в стране, где он жил, были довольно строгими. Находились и иные помехи. Во-первых, временами он просто лодырничал и ничего не делал. Во-вторых, он был в известной степени мягкосердечен. Знаете, как бывает с добрыми людьми: мягкое сердце скорее лишит их покоя, чем заставит что-либо сделать; всякий раз, совершая какой-либо поступок, Ниггл ворчал, сердился, а то даже ругал самого себя. Но в то же время сердце частенько подвигало его на разнообразные труды в помощь соседу - хромому мистеру Пэришу иначе Ближнему. Иногда он помогал и кое-кому из более далеких, если те приходили сами и просили о помощи. Время от времени Ниггл вспоминал о предстоящем путешествии и начинал паковать веши, но как-то небрежно, и в такие времена ему было не до живописи.
Он написал много картин, только по большей части они были слишком велики и честолюбивы для его мастерства. Ниггл был из тех художников, которым листья удаются лучше, чем деревья. И обычно он подолгу вырисовывал один-единственный лист, пытаясь в точности передать его форму, оттенок... даже бусинки росинок на краях. Однако он мечтал нарисовать целое дерево так, чтобы все листья были сразу и похожи, и в то же время различны.
В особенности вдохновляла его воображение такая картина. Начиналась она с подхваченного ветром листка, тот становился деревом, дерево росло, разбрасывало бесчисленные ветви и буравило землю невероятно корявыми и причудливыми корнями. К нему прилетали и опускались на ветви странные птицы, их тоже следовало изобразить. А затем вокруг Дерева и за ним, в прорехах между листвой и ветвями, начинали открываться окрестности: по земле шествовал лес, над ним маячили увенчанные снегом вершины. Ниггл вовсе потерял интерес к другим сюжетам, а те, от которых не получалось отделаться, старался пристроить где-нибудь возле краев своей огромной картины. Вскоре холст сделался таким большим, что ему пришлось завести лестницу, и Ниггл сновал по ней вверх и вниз, нанося и убирая мазки. Когда к нему приходили люди, он держал себя вежливо и только крутил карандаши, оказавшиеся на столе. Ниггл терпеливо выслушивал все, что ему говорили, но думал
при этом лишь о гигантском полотне, ожидавшем своего создателя в высоком сарае, который он сам же и построил в саду — на месте грядок, где прежде выращивал картошку.
Ниггл никак не мог избавиться от своего мягкосердечия.
- Эх, быть бы мне потверже, иногда говорил он себе самому... И это означало: неплохо, чтобы беды других людей поменьше задевали меня. Но ведь ему уже давно никто особенно не мешал. В любом случае, я должен еще написать свою картину, свою истинную картину, прежде чем придется отправляться в это паскудное путешествие.
Однако он уже начинал подозревать, что бесконечно откладывать столь значительное событие невозможно. Так что ему пришлось ограничить размеры картины, чтобы только получить возможность наконец закончить ее.
Однажды Ниггл стоял в нескольких шагах перед своей картиной и, забыв обо всем, разглядывал ее самым придирчивым и тщательным образом. Он не знал, что думать о ней, и жалел, что не имеет друга, способного подсказать ему какие-нибудь идеи. С одной стороны, картина абсолютно не удовлетворяла его, и все же она казалась по-настоящему живописной, единственной истинно прекрасной картиной на свете. Ему хотелось в этот миг одного: войти сейчас в студию, похлопать по плечу себя самого, стоящего у картины и с полной искренностью сказать: «А знаешь, великолепно! Кто-кто, а уж я понимаю, чего ты добиваешься. Так продолжай же, твори и ни о чем не думай. А я выхлопочу тебе почетный пенсион».
Однако до пенсии не дошло. Более того, стало ясно одно: чтобы закончить картину, даже при её нынешних размерах, необходимо сосредоточиться и поработать усердно и не отвлекаясь. Ниггл закатал рукава и начал сосредоточиваться. Несколько дней он старался даже не думать ни о чем другом. Но потом неприятности хлынули дождем. В доме его все ломалось; к тому же приходилось еще ездить в город и участвовать в заседаниях суда; заболел далекий друг; мистер Пэриш слег с прострелом; наезжали все новые и новые гости. Была весна, и всем хотелось попить чайку на свежем воздухе, а Ниггл жил далеко от города в уютном маленьком домике. В душе он ругал приезжих, но нельзя было отрицать, что он сам и пригласил их еще зимой, когда посещение магазинов и чай со знакомыми не казались ему досадной докукой. Он попытался ожесточить свое сердце, но без успеха. Увы, существовало много такого, от чего нельзя было отказаться, пусть и не все подобные дела он считал обязательными для себя. Некоторые из посетителей намекали, что он запустил свой сад и что ему может нанести визит инспектор. Конечно, немногие знали о его картине, но и знай они особенной разницы не было бы. Сомневаюсь, чтобы эти люди сумели усмотреть в картине нечто существенное. Осмелюсь сказать, она была не слишком уж хороша, хотя попадались в ней и неплохие находки. Например, само Дерево - прелюбопытная штука, уникальная даже... по-своему. Впрочем, как и сам Ниггл, человек весьма ординарный и даже несколько недалекий.
Наконец время для Ниггла действительно сделалось драгоценностью. Его знакомые, обитавшие в далеком городе, начали вспоминать, что маленькому человеку предстоит хлопотное путешествие, некоторые даже принялись вычислять, насколько он сумеет еще затянуть отъезд. Все гадали, кому достанется дом, и жалели, что сад настолько запущен.
Пришла осень с сильными дождями и ветром. Маленький художник работал в своем сарае. Он стоял на лестнице, пытаясь уловить отблески закатного солнца на снеговой вершине, которую успел заметить слева от усыпанной листьями верхушки одной из ветвей Дерева. Он знал, что пора в дорогу, быть может, в начале следующего года, и что времени едва хватит на завершение картины, и то на скорую руку: оставались уголки, где ему приходилось ограничиваться лишь намеком на то, что хотелось бы изобразить.
В дверь постучали.
- Войдите! - бросил Ниггл и спустился с лестницы, продолжая вертеть в руках кисть. Явился сосед, мистер Пэриш, единственный настоящий сосед его, все остальные жили далеко. И все же этот человек не очень нравился Нигглу, отчасти оттого, что так часто попадал впросак и нуждался в помощи; отчасти же потому, что мистер Пэриш, не разбираясь в живописи, весьма придирчиво относился к садам. И глядя на участок Ниггла, это случалось часто, замечал на нем одни лишь сорняки, а оказываясь перед картиной, что бывало много реже, усматривал на ней лишь зеленые и серые пятна да черные линии, а смысла в них никакого не находил. О сорняках он упомянуть не забывал по праву соседа, а вот о картине предпочитал не высказываться. Он полагал, что тем самым проявляет снисхождение к Нигглу, не понимая, что если и проявляет доброту, то все же в недостаточной мере: следовало помочь с прополкой и похвалить картину.
- Ну, Пэриш, что там у вас? - спросил Ниггл.

- Понимаю, что мне не следовало бы беспокоить вас, - проговорил Пэриш, даже не глянув на картину.- Конечно, вы такой занятой человек.

Ниггл как раз собирался сказать именно нечто в этом же роде, но не успел. А потому ограничился коротким «да».
- Но, кроме вас, мне просто не к кому обратиться, - продолжал Пэриш.
- Это так, - согласился Ниггл со вздохом из разряда тех, которыми выражают чувства, не стараясь сделать их незаметными. - Чем же я могу помочь вам?
- Моя жена больна уже несколько дней, и я начинаю тревожиться, - начал Пэриш. - Потом ветер сорвал половину черепиц с крыши, и в спальне протек потолок. По-моему, нужно вызвать врача. И строителей тоже, только они всегда так тянут с приездом. Я хотел узнать, не найдется ли у вас досок и холста, чтобы залатать кровлю, тогда я бы сумел протянуть день-другой. И он глянул на картину.
- Дорогой мой! - проговорил Ниггл, - Как вам не везет. Надеюсь, что у вашей жены обычная простуда. Я немедленно забегу к вам, чтобы мы смогли перевести страдалицу вниз.
- Весьма благодарен, - довольно прохладным тоном отвечал Пэриш, - но у нее не простуда, а лихорадка. Я не стал бы тревожить вас ради какого-то пустяка. Моя жена лежит внизу - не при моей-то ноге бегать вверх-вниз с подносами. Но вижу, вы заняты. Извините, что побеспокоил. Я надеялся, что, понимая мое положение, вы сможете выделить время и съездить за врачом... и за строителями тоже, раз у вас нет подходящей холстины.
- Конечно, - отвечал Ниггл, хотя в сердце его звучали другие слова; впрочем, оно по-прежнему оставалось мягким. Почему бы не съездить... съезжу, раз вы действительно так волнуетесь.
- Волнуюсь, - отвечал Пэриш, - и еще как. Не был бы я хром!..

И Ниггл пошел. Вы понимаете, что иначе он не мог поступить. Пэриш был его соседом, все прочие люди жили весьма и весьма далеко. Кроме того, велосипед был у Ниггла, а не у Пэриша. Да тот бы и не смог съездить, потому что был хром по-настоящему, и больная нога досаждала ему... об этом не следовало забывать, глядя на кислую физиономию и выслушивая неприятный голос. Конечно, у Ниггла была его картина, и времени на завершение работы уже не оставалось, но с этим следовало считаться скорее Пэришу, а не Нигглу. Пэриш же вообще был невысокого мнения о картинах, и Ниггл с этим ничего поделать не мог.
- Черт! - сказал он себе самому, выкатывая велосипед.
День был ветреный и сырой, уже вечерело.
«На сегодня работа окончена!» - подумал Ниггл, и по дороге он все ругал себя, представлял прикосновения кисти к той самой, окутанной лиственной пеной горе, которую впервые увидел весной. Пальцы его дергались, не выпуская рукоятки руля. Оставив свой сарай, он тут же сообразил, как нарисовать ту весеннюю зелень, обрамлявшую далекие горы. Но в сердце его шевелились плохие предчувствия: он опасался, что не сумеет доделать намеченное.
Ниггл отыскал врача и оставил записку строителю: контора была закрыта, владелец отправился к домашнему очагу. Ниггл насквозь промок и простудился. А доктор и не подумал спешить. Явился он только на следующий день, тем паче, что в двух соседних домах его ожидали уже двое пациентов.
Ниггл с высокой температурой лежал в постели, и в голове его и на потолке удивительным образом переплетались ветви и листья. Он узнал, что у миссис Пэриш обыкновенная простуда, что жена соседа начала вставать, но это его не утешило. Ниггл повернулся к стене и зарылся лицом в листву.
Какое-то время он провел в постели, ветер по-прежнему дул. Он сорвал с крыш еще не одну черепицу, и теперь кровля потекла и у самого Ниггла. Строитель не явился, но Ниггла это не беспокоило день или два. А потом он выполз из дома, чтобы поискать еды (жены у Ниггла не было). Пэриш к нему не заходил - хромая нога разболелась от сырости, а миссис Пэриш собирала тряпкой воду с пола и жаловалась, дескать, Ниггл-то не захотел заглянуть к строителю. Конечно, если бы ей самой вдруг потребовалось бы занять что-нибудь полезное у художника, тогда с ногой или без ноги мистер Пэриш немедленно отправился бы к соседу; но ей ничего не было нужно, и Ниггла предоставили самому себе.
Лишь в конце недели Ниггл направился в свой сарай. Он попытался подняться на лестницу, но голова закружилась. Он сел и принялся разглядывать картину, но мысленный взор его в тот день не видел ни листьев, ни далеких гор. Он сумел бы нарисовать разве что песчаную пустыню вид издали, но сил не было.
На следующий день он почувствовал себя лучше, взобрался на лестницу и начал рисовать. И едва погрузился в дело, как в дверь постучали.
- Черт!- сказал Ниггл. Но дверь отворилась, словно он вежливо пригласил: «Заходите». На этот раз вошел очень высокий и совершенно незнакомый художнику мужчина.
- Это частная студия,- проговорил Ниггл.- Я занят. Уходите.
- Я инспектор домостроения, - заявил мужчина, показывая визитную карточку, так чтобы Ниггл смог с лестницы увидеть ее.
- Ox! - только и произнес Ниггл.
- Дом вашего соседа находится в неудовлетворительном состоянии, - продолжил инспектор.
- Знаю, - отвечал Ниггл. - Записку строителям я отнес довольно давно, но они так и не явились. А потом я заболел.
- Понимаю, - отвечал инспектор. - Но сейчас-то вы не больны.
- Я не строитель. Пэриш мог бы написать жалобу в Городской совет и попросить, чтобы к нему направили бригаду ремонтников.
- У них там дела посерьезнее, чем у вас, наверху, - проговорил инспектор. - В долине случилось наводнение, многие семьи лишились крова. Вам следовало помочь соседу, временные меры могли бы предотвратить дальнейшее разрушение крыши и облегчить последующий ремонт. Таков закон. Материала вполне хватило бы: здесь есть холст, доски, водостойкая краска.
- Где вы все это видите? - вознегодовал Ниггл.
- Вот! - инспектор показал на картину.
- Но это моя картина! - воскликнул Ниггл.
- Согласен, - ответил инспектор. - Но дом - дело более важное. Таков закон.
- Но я не могу..- Ниггл не договорил, потому что в этот самый миг в студию вошел другой мужчина. Он был очень похож на инспектора, почти двойник: высокий и весь в черном.
- Пошли! - сказал он. - Я - Возница.
Ниггл скатился с лестницы. Лихорадка как будто вернулась, голова пылала, и его сотрясал озноб.
- Возница? Возница?- бормотал он.- Какой еще Возница?
- Вашей кареты, - сказал мужчина. - Ее заказали для вас довольно давно. И вот она наконец ждет вас. Знайте - сегодня вы отправляетесь в путешествие.
- Эй! - окликнул инспектор. - Вы должны ехать, однако нельзя пускаться в путь, не окончив дел. Впрочем, теперь мы хотя бы сможем воспользоваться вашим холстом.
- Боже! - проговорил бедный Ниггл со слезами на глазах. - А я даже не окончил картину!
- Как это не окончил? - переспросил Возница. - Напротив, картина завершена, хотя бы потому, что вы к ней более отношения не имеете. Пошли.
И Ниггл пошел - без особого возмущения. Возница не дал ему времени на сборы, сказав, что ими следовало заниматься раньше, а теперь можно опоздать на поезд; поэтому Ниггл сумел прихватить лишь крохотный чемоданчик, стоявший в коридоре. В нем обнаружились краски и альбом с его же собственными набросками: ни еды, ни свечей. Но на поезд они успели. Ниггл очень устал, ему так хотелось спать, что когда его погрузили в купе, он даже не огляделся по сторонам. Ему было все равно, он забыл, и куда направляется, и зачем ему это понадобилось. Поезд сразу же провалился в темный туннель.
Пробудился Ниггл на очень большом и едва освещенном вокзале. Вдоль платформы шествовал Носильщик, но выкрикивал он не название станции, а фамилию Ниггла.
Тот поспешно выскочил наружу, при этом позабыв чемоданчик в купе, и едва повернулся, как поезд уже тронулся.
- А, вот и вы! - сказал Носильщик. - Вам сюда! Что? Нет багажа? Значит - на исправительные работы.
Нигглу стало худо, и он лишился чувств прямо на платформе. Вызвали «скорую помощь» и его отвезли в больницу при исправительной колонии.
Лечение ему не понравилось. Все лекарства были горькими. Персонал оказался недружелюбен, молчалив и строг; кроме них он никого не видел, только изредка заходил суровый доктор. В общем, он скорее находился в тюрьме, а не в госпитале. Ему приходилось много работать в отведенное для этого время: копать, плотничать, красить доски — в один цвет. Из дома его не выпускали, и все окна были обращены на внутренний двор. Ниггла подолгу держали в темноте, как говорили, «чтобы подумал», и он потерял счет времени. Но лучше себя чувствовать не стал, если судить по тому, что ничто здесь не приносило ему удовольствия... Даже отдых, когда можно было лечь в постель.
Поначалу - в течение первого столетия или около того (я просто передаю его впечатления), он продолжал бесцельно переживать прошлое. И часто приговаривал, лежа в темноте: «Эх, если б я только заглянул к Пэришу сразу, когда задул сильный ветер. Я же и сам хотел это сделать. Когда сорвались только первые черепицы, все можно было легко поправить. Тогда миссис Пэриш даже не простудилась бы. Как и я сам. Тогда у меня бы осталась еще неделя». А потом он забыл, зачем ему была нужна эта неделя. Теперь его беспокоили только собственные.
труды в больнице. Он стал планировать их: прикидывал, сколько времени уйдет на то, чтобы укрепить эту доску, перевесить ту дверь, починить ножку того стола. Наверно, он сделался и в самом деле полезным, хотя об этом ему никто не говорил. Но конечно, держали там нашего маленького человека по иной причине. Должно быть, ожидали, когда ему сделается «легче» по каким-то загадочным медицинским стандартам.
В любом случае жизнь не приносила бедному Нигглу удовольствия, точнее, того, в чем он сам привык находить радость. Ничего веселого здесь не было. Но трудно отрицать: он начал чувствовать, скажем, удовлетворение - скорее хлеб, чем джем. Он мог взяться за работу прямо со звонком и отложить ее в сторону, едва услыхав отбой, чтобы снова приняться за дело, когда настанет время. Теперь за день Ниггл успевал сделать многое и всегда аккуратно заканчивал небольшие работы. Личного времени у него не было за исключением проводимого в спальне, и все же он стал его хозяином; Ниггл начал понимать, что с ним - с этим временем - следует делать. Спешки не было, он успокоился и научился отдыхать по-настоящему в свободное время.
А потом вдруг ему изменили весь распорядок: находиться в постели более не позволяли, освободили от плотницкого дела и велели просто копать - день за днем. Он не возражал. И даже не стал рыться в памяти, отыскивая почти позабытые проклятия.
Он копал до тех пор, пока спина не стала надламываться..-, наконец он сбил себе руки и понял, что уже не поднимет лопату. Никто не подумал поблагодарить его. Только доктор зашел, чтобы поглядеть на Ниггла.
- Все, - сказал он. - Теперь полный отдых - во тьме.
Ниггл отдыхал лежа в темноте; он ничего не чувствовал и не думал, даже не мог понять, сколько лежит - час или многие годы. И тут он услыхал Голоcа, но не те, которые слышал до этого. Шел медицинский консилиум или же заседание бюро расследований. Все происходило где-то рядом в соседней комнате - при открытых дверях, наверно, но света он не видел.
- А теперь дело Ниггла, - сказал Голос, куда более строгий, чем докторский.
- И что же с ним случилось? - проговорил Второй Голос, который, пожалуй, можно было назвать кротким, только мягким он не был: в нем слышалась власть, но в то же время печаль и надежда. - Что же случилось с Нигглом? Сердце у него было на месте.
- Да, но работало не совсем хорошо, - произнес Первый Голос. - И голова тоже - он ею почти и не пользовался. Сколько же времени потратил даром и даже себя не потешил. Он так и не приготовился к Путешествию. Жил как вполне обеспеченный человек, но сюда явился совсем разоренным, пришлось даже поместить его в крыло для бедняков. Скверный случай, боюсь, ему придется побыть здесь подольше.
- Возможно, от этого не будет вреда, - проговорил Второй Голос. - Но Ниггл, увы, всего лишь маленький человек. Он не предназначался на важную роль и сильным никогда не был. Посмотрим в Записях. Там есть кое-что свидетельствующее в его пользу.
- Безусловно,- согласился Первый Голос,- но тщательную проверку выдержат немногие доказательства.
- Итак, - продолжил Второй Голос. - Он был художником по природе своей. Конечно, не из одаренных, однако листья, нарисованные Нигглом, имеют определенное очарование. Он потратил много труда на листья - просто так, ради них самих, и при этом никогда не считал, что это делает его сколько-нибудь значительной фигурой. В Записях не упомянуто, чтобы он даже в собственных мыслях пренебрегал требованиями закона по этой причине.
- И все-таки он не выполнил слишком многого, - продолжил Первый Голос.
- Тем не менее, он много раз отвечал на Зов.
- Процент невелик, выбирал, что полегче, и еще называл Помехами. В Записях это слово встречается повсюду, вместе с изрядным количеством жалоб и дурацких проклятий.
- Верно; но, конечно же, ему, бедному маленькому человечку, все это казалось помехой. И еще вот что: в отличие от многих, он никогда не рассчитывал на компенсацию. Возьмем дело Пэриша - он поступил позднее. Пэриш приходился Нигглу соседом, но ни разу не пошевелил ради него пальцем, даже благодарил нечасто. Но в Записях не говорится о том, что Ниггл рассчитывал на благодарность Пэриша, похоже, ему это и в голову не приходило.
- Да, это говорит в его пользу,- отвечал Первый Голос, - но не слишком. Скорее всего обнаружится, что Ниггл обычно просто забывал обо всем, что делал для Пэриша.
- Но вот в последнем отчете, - проговорил Второй Голос, - числится эта поездка на велосипеде в дождь и ветер. Я бы подчеркнул последнее обстоятельство, поскольку вижу в этом поступке истинное самопожертвование: ведь Ниггл догадывался, что уже не получит возможности дописать картину... кроме того, он отдавал себе отчет в том, что" Пэриш проявил чрезмерную мнительность.
- Полагаю, что ты сгущаешь краски, - проговорил Первый Голос. - Но последнее слово за тобой. Это твоя обязанность трактовать факты самым выгодным для них образом. Иногда это соответствует истине. Что же ты предлагаешь?
- Я думаю, что пора переходить уже к мягкому исправлению.

Нигглу казалось, что он не слышал ничего благодатнее этого голоса. В двух словах— «мягкое исправление»— слышались богатые дары, приглашение на царский пир. Его словно похвалили при людях, причем все — и он сам в том числе — знали, что хвала не заслужена. Стыд свой Ниггл укрыл под грубым одеялом.
Наступило молчание. Потом совсем рядом Первый Голос обратился к Нигглу:

- Ты слышал?
- Да, - отвечал Ниггл.
- Ну и что ты можешь сказать?
- А что с Пэришем? - спросил Ниггл. - Мне хотелось бы встретиться с ним. Надеюсь, теперь он не очень болен? А ногу его можно вылечить? Она все вр¬мя так досаждала ему. И, пожалуйста, не беспокойтесь о наших взаимоотношениях. Он был очень хорошим соседом и продавал мне по дешевке великолепную картошку, что сохранило мне целую кучу времени.
- В самом деле? - спросил Первый Голос. - Рад это слышать.

Снова наступило молчание. Голоса, как слышал Ниггл, удалились.

- Хорошо, согласен, - проговорил Первый Голос. - Переходим к следующему этапу. Завтра, если ты хочешь.
Проснувшись, Ниггл обнаружил, что плотные шторы подняты и его маленькая каморка полна солнечного света. Он встал и обнаружил возле постели вполне удобную и не больничную одежду. После завтрака врач посмотрел его стертые руки и помазал их какой-то мазью, сразу исцелившей болячки. Потом дал Нигглу добрый совет и бутылку тоника - на всякий случай, если потребуется. Ближе к полудню Ниггла угостили бисквитом и налили бокал вина, а потом снабдили билетом.

- Вы можете немедленно отправляться на станцию, сказал врач. А там Носильщик покажет. До свидания.

Ниггл выскользнул из главной двери и заморгал: солнце оказалось неожиданно ярким. Кроме того, он рассчитывал обнаружить перед собой крупный город, под стать вокзалу, но вышло иначе. Он стоял на вершине холма, зеленой, безлесной, продуваемой свежим ветром. Вокруг ничего не было. Далеко внизу поблескивала крыша вокзала.
Он решительно, но без особой спешки направился к станции. Там его сразу же заметил Носильщик.

- Сюда! - сказал он и отвел Ниггла к перрону, возле которого уже дожидался симпатичный пригородный поезд: один вагончик с небольшим паровозиком. Оба яркие, чистые, только что выкрашенные. Похоже было, что им предстоит первый рейс. Даже железнодорожный путь казался новеньким, рельсы блестели, подушки были выкрашены зеленой краской, а прогревшиеся на солнце шпалы испускали восхитительный запах свежей смолы. Вагончик был пуст.

- Куда же идет этот поезд, Носильщик? - поинтересовался Ниггл.
- Едва ли это место уже успело получить имя, - ответил тот. - Но вы сразу узнаете его.

Он закрыл дверь, и поезд немедленно тронулся с места. Ниггл откинулся на спинку сиденья. Паровозик пыхтел в глубокой выемке с зелеными высокими откосами, вверху крышей голубело небо. Прошло не так уж много времени, и паровозик присвистнул, скрипнули тормоза, поезд остановился. Не было ни станции, ни таблички, лишь вверх по откосу тянулась лестница. Заканчивалась она калиткой в опрятной зеленой изгороди. Возле калитки стоял велосипед; по крайней мере, нечто совершенно неотличимое от него. К рулю была привязана желтая табличка с выведенной на ней крупными черными буквами фамилией:
НИГГЛ.
Распахнув настежь воротца, Ниггл вскочил на велосипед и покатил вниз по освеженному весенним солнышком склону. Вскоре он обнаружил, что исчезла тропинка, по которой он начинал свой путь, и теперь под колесами велосипеда оказался дивный дерн: зеленый и плотный, хотя в нем можно было различить любую травинку. Где-то он видел этот лужок... или трава эта приснилась ему когда-то. Местность становилась знакомой. Да, сперва она выровнялась, как и должно быть, а потом, конечно же, пошла на подъем. Огромная зеленая тень заслонила от него солнце. Ниггл поглядел вверх и свалился с велосипеда.
Перед ним стояло Дерево, его Дерево - наконец завершенное, если можно сказать такое о живом дереве... листья его трепетали, а ветви шевелил ветерок, о котором Ниггл так часто догадывался и даже ощущал временами, но тем не менее почти никогда не умел изобразить. Он глядел на Дерево, а потом неторопливо поднял руки и широко развел их.

- Это - дар! - проговорил он. Имел он в виду искусство вообще, а в частности - результат, но словом воспользовался в буквальном смысле.

Он все глядел на Дерево. Листья, над которыми он трудился, оказались на своем месте, и притом были они не такими, какими он изобразил их, а какими видел. Попадались и такие листья, что только грезились ему, много находилось и тех, что еще только могли бы пригрезиться, будь у него для этого время. На них ничего не было написано, на роскошной-то зелени. И все-таки на каждом из них словно была проставлена дата из календаря. Некоторые из самых прекрасных... самых характерных, самых совершенных примеров стиля Ниггла значились созданными в соавторстве с мистером Ближним - именно так.
А на дереве гнездились птицы. Удивительные птицы: как же они пели! Они ухаживали друг за другом, проклевывались из яиц, отращивали перья и, распевая, прямо на глазах его улетали в Лес. Теперь Ниггл увидел и Лес, разбегавшийся в обе стороны, уходивший вперед. Вдалеке над ним сверкали Горы.
Спустя некоторое время Ниггл повернулся к Лесу. Не потому, что Дерево ему надоело, напротив, оно словно запечатлелось в его голове, и он видел Дерево внутренним взором, даже когда не глядел в его сторону. Отойдя от него, Ниггл заметил странную вещь: Лес, конечно же, оставался далеким, однако при том к нему можно было приблизиться, даже войти, не утратив этого ощущения. Прежде он никогда не мог приблизиться к далям, не преобразовав их сперва в простые окрестности. Подобные фокусы воображения добавляли немало привлекательности пешеходным прогулкам в сельской местности. Он шел, открывались все новые дали, их можно было удвоить, утроить, учетверить, тем самым удваивая, утраивая и учетверяя очарование. Можно было идти и идти, и земля вокруг становилась садом или картиной, если уж использовать это слово. Можно было идти и идти, но, наверно, не беспредельно. Там далеко впереди были Горы. Они приближались, но очень медленно. Картине они не принадлежали, скорее связывали ее с чем-то иным, словно бы между деревьев проглядывало нечто далекое - следующий этап, другая картина.
Ниггл шагал, но не праздно гуляя: он приглядывался к окрестностям. Дерево было закончено, хоть нельзя было сказать, что сделал это он сам.

- Просто теперь оно видится по-другому, - заключил Ниггл. Однако в лесу оказалось множество незавершенных уголков, требовавших работы и мысли. Не было нужно что-то менять, все было правильно, но работу следовало продолжить, чтобы достичь определенного результата. И Ниггл в каждом случае ясно видел конечную цель.
Он сел под прекрасным далеким деревом - вполне самостоятельной вариацией на тему его Великого Дерева; впрочем, если уделить ему внимание, отличия можно было и подчеркнуть и стал размышлять: с чего начать, где окончить и сколько
времени потребуется на все дело. Однако все как-то не складывалось.

- Конечно! - проговорил Ниггл. - Мне необходим Пэриш. О земле, растениях и деревьях он знает куда больше, чем я. Здесь не мой личный сад, мне нужны совет и помощь, и чем быстрее, тем лучше.

Он встал и направился к тому месту, откуда решил начать работу и снял пальто. И вдруг в тенистой низинке он увидел человека, озиравшегося в изрядном недоумении. Тот стоял, опершись на лопату, но, очевидно, не знал, что ему делать. Ниггл окликнул его.

- Пэриш!

Тот подошел, взяв на плечо лопату. Пэриш все еще прихрамывал. Они не сказали друг другу ни слова, просто кивнули, как делали, встречаясь в аллее, а потом пошли рядом— рука об руку. По-прежнему молча, Ниггл и Пэриш дружно выбрали место, на котором им предстояло поставить небольшой дом и разбить садик, казавшийся здесь просто необходимыми.
Когда они приступили к работе, стало ясно, что теперь уже Ниггл лучше распоряжается и делом, и временем. Как ни странно, теперь именно он был поглощен строительством и садоводством. Пэриш же часто любовался деревьями и особенно Деревом.
Однажды днем Ниггл высаживал зеленую изгородь, а Пэриш лежал рядом, внимательно разглядывая прекрасный желтый цветочек среди зеленой травы. Давным-давно Ниггл в изрядном количестве поместил их возле корней Дерева. Вдруг Пэриш поглядел вверх; лицо его лоснилось на солнце, он улыбался.

- Великолепно! - проговорил он. - Но если честно, мне здесь не положено быть. Спасибо, что вы замолвили за меня слово.
- Ерунда, - проговорил Ниггл. - Не помню, что я там говорил, все было совсем не так.
- Нет же, - возразил Пэриш. - Поэтому меня выпустили скорее. Второй Голос послал меня сюда, потому что вы захотели видеть меня. Я в долгу перед вами.
- Нет, - возразил Ниггл. - Это мы оба в долгу перед Вторым Голосом.

Так они жили и работали вместе... Не знаю, сколько времени это продлилось. Не следует отрицать: поначалу они, бывало, даже спорили, в особенности, когда уставали. Сперва они еще уставали. А потом вспомнили, что их снабдили тонизирующим средством. На каждой бутылочке было написано: «Несколько капель перед отдыхом накапать в воду, взятую из Ключа».
Родник они обнаружили в самом сердце Леса; когда-то давно Ниггл задумал его, но так и не нарисовал. А теперь он понял, что Ключ этот питает тихое озеро, поблескивавшее вдалеке, и поит все, что росло вокруг. Несколько капель тоника делали воду чуть вяжущей, пожалуй, горькой, но бодрящей, прояснявшей голову. Попив, они отдыхали — разойдясь поодаль, - а потом поднимались и весело принимались за дело. Тогда-то Нигглу представлялись чудесные новые цветы и растения , а Ближний всегда в точности угадывал, где и как посадить их, чтобы вышло получше. В тонизирующем эликсире они перестали нуждаться задолго до того, как он кончился. Пэриш перестал хромать.
Работа приближалась к концу, и они уже могли позволить себе побродить вокруг, поглядеть на деревья
и цветы, краски и очертания леса. Иногда они пели вместе, но Ниггл обнаружил, что глаза его теперь все чаще и чаше обращаются к Горам.
Настало время, когда и дом в низине, и сад, и трава, и озеро - словом, вся местность обрели окончательный облик, и все стало таким, как и следовало быть. Великое Дерево оделось цветами.
- Сегодня к вечеру мы закончим, - однажды сказал Пэриш. - А завтра хорошенько пройдемся.

Они вышли с утра и шагали, пока не добрались наконец до края. Конечно, никакой видимой линии, забора или стены, там не было, однако им было понятно, что страна их закончилась. Вниз по травянистому склону горы к ним спускался мужчина - с виду пастух.

- Вам нужен проводник? - спросил он. – Вы направляетесь дальше?

На миг между Нигглом и Пэришем пролегла тень, потому что Ниггл знал, что идти не хочет, но в известном смысле обязан; а Пэриш идти не хотел, потому что не был готов к пути.

— Я должен подождать жену,- сказал Пэриш Нигглу. - Ей будет здесь одиноко. Мне намекнули, что ее рано или поздно пошлют следом за мной,
когда настанет срок, и я все здесь для нее приготовлю. Дом построен, мы старались, и мне бы хотелось показать его ей. Она сумеет поправить жилье изнутри, сделать его уютнее. Надеюсь, что ей понравятся и здешние края.

Он повернулся к пастуху.

- Вы здесь проводник? - спросил Пэриш. - А не скажете ли вы мне, как называется эта земля?-
- Разве вы не знаете?- ответил мужчина. - Это страна Ниггла. Или Картина Ниггла, если на-вать ее в целом, а малая доля этой земли теперь именуется Садом Пэриша.

- Картина Ниггла! - удивился Пэриш. - И все это выдумали вы, Ниггл? Вот уж не предполагал за вами такого ума. Почему вы мне сразу не сказали об этом?
- Он уже давно пытался сказать вам, - сказал человек,- но вы не желали его слушать. В те дни под рукой у него были лишь краски да холст, а вы хотели починить свою крышу его картиной. А теперь находитесь в ней... помните, вы с женой именовали ее Блажью Ниггла или Той Самой Мазней.
- Но тогда все выглядело иначе, не было столь реальным, - проговорил Пэриш.
- Да, тогда вы могли увидеть лишь далекий отсвет, - проговорил мужчина. - Но вы все-таки могли бы заметить его, если бы сочли необходимым сделать усилие.
- Но я ничем не помог вам в этом, - проговорил Ниггл. - И ни разу не попытался объяснить. А про себя называл вас Старым Кротом. Но что в том? Мы жили и работали вместе. Все могло бы сложиться иначе, но лучше -- едва ли. Тем не менее, боюсь, что мне придется идти. Мы встретимся снова, не сомневаюсь, мы еще многое сделаем вместе.
До свидания!
Он тряхнул руку Пэриша - добрую, твердую и честную. Потом обернулся и поглядел назад. Цветы на Великом Дереве горели словно пламя. Птицы летали над ним и пели. Он улыбнулся и, кивнув Пэришу, шагнул к пастуху.
Теперь Нигглу предстояло многое узнать об овцах и о высоких пастбищах, а еще заглянуть в широкое небо, продвигаясь все выше и выше - к Горам. Не могу вам сказать, что было с ним дальше. Далекие Горы эти маленький Ниггл видел еще из своего старого дома, краем своим их вершины попали и на его картину; однако на что похожи они на самом деле, и что за ними лежит, может сказать лишь тот, кто поднимался на них.
* * *
- А я думаю, что он был просто никчемным ничтожеством, - сказал советник Томкинс. - Какую пользу принес он обществу?
- Ох, не знаю, - проговорил Аткинс, человек не из видных, простой директор школы. - Но я не стал бы высказываться настолько решительно: все зависит от того, что понимать под пользой.
- Ни практической, ни коммерческой пользы, - продолжил Томкинс. - Смею сказать, из него могла бы получиться вполне пригодная к делу мелкая сошка, если б вы, учителя, знали свое дело. Но когда вы с ним не справляетесь, мы получаем подобных ему бесполезных людишек. Если бы в этой стране распоряжался я, то приставил бы его вместе с подобным сбродом к какому-нибудь посильному для них занятию, например, мыть посуду в общественной столовой или что-либо в этом роде. Да еще пришлось бы приглядывать, чтобы они ничего не напутали. А лучше вообще отослать их подальше. Уж его-то я отослал бы давным-давно.
- Подальше? Вы хотите сказать, что смогли бы до срока снарядить его в Путешествие?
- Да, если вам угодно употреблять бессмысленное и затасканное выражение. Прямо в туннель, на Пруду Мусора, вот что я хотел сказать.
- Значит, вы полагаете, что живопись ничего не стоит - даже того, чтобы ее хранили, улучшали... даже пользовались ею.
- Нет, конечно, живопись - вещь полезная, - проговорил Томкинс. - Это его картину невозможно использовать. Другое дело молодые художники с их кругозором, они-то не боятся новых идей, новых методов. А его старомодная мазня? Пустяк, личные мечтания! Да он и ради жизни своей не сумел бы нарисоват

Форум » Дом Мудрости » Философская новелла творца Средиземья Джона Рональда Руэла Толкиена "Лист Ниггла"
	перенос